Священник Петр Гриценко, крестящий, исповедующий и причащающий бойцов Донбасса, сделал безногим саперам знаменитого в ЛНР 6-го казачьего полка имени Матвея Платова отличные протезы и фактически поставил их на ноги. Наш корреспондент отправился к героям этого сюжета. Сюжета человеческого участия и военного братства — в первом приближении.
Собирайте всех, кто без ног
Отец Петр увидел их на передовой.
Они сидели на позициях, курили, безногие. Протезы у них были, но местные и такие плохие, что они их снимали при первой возможности. А не быть здесь не могли. Саперы же по сути штурмовые разведчики: не поработают они, нельзя идти в атаку.
Отец Петр — человек с душой любвеобильной. Однажды он так плакал над гробом кроткой старушки в своем сельском храме, что ее не собиравшаяся ходить в церковь дочь-учительница не пропустила больше ни одного воскресенья. Просто потому, что отец Петр плакал. И Бог есть любовь.
Но вот сознание у отца Петра не романтическое, а прагматическое. Я бы сказала сверхпрагматическое. Говорит, что ключевое слово в его жизни КПД — коэффициент полезного действия. И увидев саперов без протезов на передовой, он подумал: семьи им кормить надо, поэтому и безногими идут на фронт. Надо сделать им протезы.
Тут обычно все сбегают из госпиталей на передовую, не долечившись. Я однажды через четыре дня сбежал. Вернули приказом: под капельницу!
Отец Петр знает все деловые и лечебные центры своего края, и спустя какое-то время в батальон позвонили от «Полуполтинника» (так все здесь называют командира 6-го казачьего полка НМ ЛНР Владимира Полуполтинных): вы там всех наших, кто без ног, собирайте, поедут в Ставрополь на протезирование.
И вот они уже опять на передовой с хорошими — «танцевать можно» — протезами.
Отец Петр как раз тоже в Луганске. И к нему, отвечающему теперь от Синодального отдела по работе с армией за окормление тех, кто участвует в СВО, приехало 6 священников.
Отца Ростислава из Казани надо подбросить на полигон, там военные хотят покреститься. Отец Ростислав рад и мечтает заодно разобрать и собрать автомат. На повороте его у нас заберет высокий молодой замкомполка с самым мягким рукопожатием из тех, что мне здесь выпали. Отец Петр успеет поговорить с ним о том, надолго ли хватает бойцу формы. «Можно через 20 минут на полигоне все порвать», — машет рукой замкомполка. «Три формы на год точно надо», — добавляет мне в диктофон. Чувствую, что в ближайшее время о. Петр пригонит на передовую машину с солдатским обмундированием.
Это адреналин
Саперы ждут нас в Стаханове.
Рассказываю «Кадету» (Александру Жигулину), что вначале трусила ехать сюда. Не так, конечно, как 12 таксистов, отказавшихся везти меня из Ростовской области к границе с ЛНР (одно дело — патриотизм на словах, и другое — реальный), но за три недели до поездки превратилась в этакого Штирлица. Тренировала себя, записывала на подкорку: в листве могут быть «лепестки», в траве мины. При слове «Штирлиц» «Кадет» кивает, ему это понятно.
Нет, я хотела попасть на СВО, давно собиралась, договаривалась, искала темы, оформляла аккредитацию, но чтобы вот так сразу на передовую… И вот встречаемся в Стаханове, а я … хочу на передовую. Если не сейчас, то может быть после. Ну или в Первомайск. 20 км до фронта это далеко, 10 хотя бы. И в этом я сама себя… не узнаю.
Он смеется и говорит, что ему-то все понятно. Тут со всеми так. И с ним тоже.
— У нас сбегают на передовую из госпиталей, не долечившись. Я однажды через четыре дня сбежал. Покойный Паша Дремов вызвал меня… В кино его видели? Ну это вам кажется, что он был смесью пьяного с юродивым, он был серьезным командиром, из тех, кого не ослушаешься. Так вот он мне тогда приказал: «Под капельницу!». А вообще все бегут на фронт. Только не подумайте, что жаждут крови… Это просто адреналин…
И я, видимо, тоже зачерпнула свою дозу.
Янек
Приезжает еще одна живая иллюстрация зависимости от передовой — Янек.
Андрей (тоже из тех, кому о. Петр помог с протезом в Ставрополе) привозит его из спортзала. Янеку в бою пробило легкое, задело печень и какое-то важное нервное сплетение на ноге, да так, что нога усохла и стала на порядок короче. Если бы не спортзал, куда друзья упорно возят его на бесконечные занятия, он бы, наверное, уже не ходил.
Но две недели назад я услышала голос диковинного для Донбасса Янека в Ставрополе по громкой связи в машине о. Петра. Он ошеломленно рассказывал, что его комиссовали. Неожиданно! Свои, ЛНР-овские врачи!
А он с этим был не согласен. Поэтому собрался приехать в Ставропольский край, прописаться у о. Петра (в доме и частном интернате для стариков, у которого, мне кажется, уже прописан целый ЛНР-овский полк) и вновь вернуться на фронт уже через Российскую армию.
В прописке ему, конечно, отец Петр не отказал.
Но военные комиссары из районного г. С. Янека «оскорбили». Сказали: хорошо, но пойдешь рядовым в пехоту, предыдущая боевая биография не в счет.
— Я офицер! — возмутился Янек. — С 2014 года в окопах и боях, крысы вы тыловые…
Отец Петр, правда, на это сказал: ну может, Бог отвел — хватит тебе.
Ранения у Янека нешуточные.
— Легкое пробило, печень задело, а дырка была совсем маленькая, — вспоминает «Кадет». — А потом он начал бледнеть-бледнеть, и мы поняли, что если сейчас его не вывезти, то все.
А вывезти было почти невозможно.
— И тогда Витька Шульц, царствие ему Небесное, сказал: вы как хотите, а я повезу, — вспоминает Янек.
Забросали его брониками, и Витька погнал машину сквозь обстрел. По дороге понял, что до Луганска не довезет. Свернул в ближнюю больницу с операционным столом.
Довез. Витька Шульц, немец, царствие ему Небесное. Прилетело ему потом насмерть…
— А вы кто, Янек, поляк? — гадаю по голубым глазам.
— Литовец. Родители переехали на Донбасс…
Папа Янека недавно умер, и у него квартира в Вильнюсе осталась.
— Я позвонил и говорю: можно ли вступить в права наследования? — смеется Янек. — Башня Гедиминаса не выходит из памяти. А мне говорят: ну приезжай-приезжай, отсидишь шесть с половиной лет в тюрьме за то, что воевал с террористами Донбасса, а потом вступишь в наследование.
Смеемся. Все.
А мы с кумом пошли
«Кадет» в мирной жизни был бизнесменом, отопление в домах устанавливал. Доходы доходили до 3000 долларов в месяц. Если бы фронт люди выбирали из-за денег, как кажется иногда циникам в тылу, то он бы так и устанавливал до сих пор отопление.
Родным городом его был Северодонецк. Еще недавно временная украинская столица Луганской области. Если бы линию фронта люди выбирали по тому, где человек живет или оказался, как иногда думают в тылу равнодушные, ему бы воевать на другой стороне. А он — на этой.
Притом, что у него в Северодонецке осталась первая жена с родным сыном. Когда наши подошли и начали бои за город, он поехал за ними. Город был еще наполовину украинским, но он знал там все — и вывез их.
Привез первую жену ко второй. И жили все вместе. Лишь недавно смогли снять первой отдельную квартиру.
— Всех мужиков интересовало, как они ладили, — смеется. — Отлично они ладили. У меня такое чувство, что я там был лишний.
— У вас, наверное, хорошая вторая жена?
— Да у меня и первая была хорошая, — улыбается. — Просто так получилось…
Они не путаются ни в женах, ни в линиях фронта, ни в национальностях. И это самое интересное, что в них есть. То, как они совершают свой ясный выбор. Как попадают на правильную сторону.
— Это удивительно, но у меня лучший друг вообще не поднялся защищать Донбасс, и близкий приятель по техникуму, — рассказывает привезший Янека из спортзала Андрей. — А мы с кумом пошли. С самого начала.
Андрея тоже недавно комиссовали, несмотря на протез, на котором можно танцевать. Но он возит гуманитарку в прифронтовую зону, Янека в спортзал. Он все время где-то здесь, рядом.
Пенсия только 20 тысяч, после 110 тысяч саперских. Поднять бы…
Голуби в зените
С опозданием приедет из Первомайска «Каскадер», Володя Шапошников. Он в отличие от всех без двух ног.
— Ведь незаметно? — спрашивает, поднимаясь по ступенькам. — А первые протезы были ужасными, натирали, у меня в ноге дырка была.
Не знаю, от того ли, что он отец четырех дочерей, или от того, что у него голубятня с четырьмя породами голубей, включая самую ценную, николаевскую, но у него удивительный юмор и нрав.
Рассказывает с этим неподражаемым юмором, как проснулся, заглянул под простыню, а ног нет: «Все, настроение испортилось».
А потом услышал от молодой и красивой своей жены: ну и что, на руках тебя буду носить.
Володя сейчас учит молодых и рассказывает, что строг с ними. И глаза его небесные вмиг уходят в нешуточную строгость, так что даже боязно.
А еще он по-прежнему работает с машиной разминирования, которую они тут (был бы мир, оформили бы рацпредложение) приноровились использовать для уничтожения вражеских командных пунктов. Сидят, рассчитывают, почему важен недолет, перелет. Но Володя об этом не очень распространяется, больше про обучение молодых бойцов рассказывает. И про искусство гонять голубей. Так чтобы птица стояла в небе ровно над нужным местом, трепещущим белым маком — полчаса или больше. Если смотреть снизу, не отрывая глаз — забываешь все. Становишься недостижим для мира и для войны. Лишь жена в состоянии вывести из голубиного транса зовом на ужин.
И тогда голуби возвращаются в голубятню, на которой почти музейно висит табличка «Осторожно, мины».
«Кадет», кстати, расслабляется тоже высококультурно. Вообще не пьет и не понимает, зачем это. Только курит, но переживает из-за того, что это дурно. А так обычно отдыхает. Музыку слушает. Иногда классическую. Если понравится — дня два-три.
— У вас фамилия одного известного советского поэта, — говорю «Кадету».
— Я знаю, — отвечает.
Сапер не ошибается
«Кадет» однажды сказал: «Это не правда, что сапер ошибается лишь раз, я ошибался дважды». Но если говорить с ними долго, то складывается впечатление, что в глубине своего сознания они держат иную максиму «Сапер не ошибается. Вообще».
«Кадет» и «Каскадер» подробно рассказали мне, как они подорвались. И настаивали при этом, что это не было их ошибкой. У Шапошникова ошибся украинский минер, оказался неграмотным балбесом, положил вторую мину рядом, так никто не минирует. И Жигулин все сделал правильно, просто потом отвлекся и уверен, что из-за насыпи выскочил «укроп» и что-то сделал, и поэтому рвануло, а его действие было безошибочным. Чтобы доказать себе свою безошибочность и умелость, «Кадет», вернувшись из госпиталя, решил пойти и… до конца разминировать поле, на котором подорвался. Все ужасались: «Ты что?!», а он пошел и разминировал.
Во время боев всегда есть сюжеты, с которыми не сыграешь, например, ракета прилетела летально. Но есть вещи отбиваемые, отражаемые, от которых можно увернуться, защититься.
Защита может быть и духовной, и обычной — от опыта. Спрашиваю у «Кадета», прав ли герой документального фильма замечательного режиссера Валерия Тимощенко, известный тут комполка с позывным «Казак», сказавший, что на СВО, как на Великой Отечественной, главное оружие — лопата. Выроешь окоп в человеческий рост, останешься жив.
— Ну не в человеческий рост, — говорит «Кадет», — но, да, лопата одно из главных оружий.
И афористично добавляет: здесь, как и на Великой Отечественной — выживешь первые две недели, пройдешь всю войну.
Есть какой-то почти не передаваемый на словах опыт и умение жить на фронте. Те, кто на передовой, его знают. Что в нем — дух? Физическая закалка? Нервы? Психология? Холодный ум? Или таинственное сосложение всего этого в умение выжить? Там, на передовой, они это знают.
И «Кадет» на этот опыт опирался, выходя разминировать поле, где он подорвался.
После победы
«Каскадер» очень ждет, когда закончатся военные действия. Так уйдите по ранению, говорю. «Нет, не могу встретить день победы, лежа на кровати или сидя у телевизора. Я должен быть там, где победа делается».
А «Кадет» не знает, как люди будут жить после победы, в которой он не сомневается — какие тогда будут смыслы и где брать адреналин. Говорю, что приеду книжку писать из разговоров с ним про умелость на войне. «Да тут уже один журналист приезжал с предложением писать книжку. Но вы все не по адресу. На СВО надо с главными людьми разговаривать. С солдатами».
Хотя, если честно, про войну часто хочется молчать. Меня часть знакомых по соцсетям перед командировкой на СВО очень жалела, а часть требовала обещаний рассказать им такое, чего никто еще не видел. Притом, что я, еще не выезжая, знала, что больше всего мне будет хотеться молчать.
— Это самое главное, — говорит «Кадет». — Здесь обязательно должно быть то, о чем ты молчишь.
Журналистское нахальство взяло вверх, и, видимо, мой вопрос застал его врасплох, потому что он сказал мне, о чем он молчит. И лицо у него поменялось. Посерело. Стало другим.
Они проходят сквозь сверхчеловеческий опыт. Особенно на передовой.
Напоследок он проговорил мне очень уверенно и так, как обычно говорят близкие мужчины — отцы и братья: не переживайте, мы побеждаем, мы победим, денацифицируем, демилитаризуем. И отступлений не бойтесь, мы просто слишком быстро прошли вперед. Да, да. Все хорошо.
Люди Донбасса
Ну вот уже и время жать на прощание друг другу руки (у «Кадета» — железная ладонь).
Идем за кофе, разглядываем кофеварочные приборчики в витрине, говорим о чем-то необязательном.
За окном осень — остроуховская, черно-золотая.
Если выехать на трассу, будет другая, в цветах «Стога сена в Живерни» Клода Моне. На Донбассе сейчас невероятно красиво. Чаша холмов, красно-золотая керамика осенней листвы. Старые, со срезанными верхушками, обросшие зеленью терриконы похожи на диковинных степных китов.
Место, конечно, удваивает свою цену, если его увидел гений. Для меня безусловный гений Донбасса Алексей Парщиков. «Под этим небом, над этим углем/ циклон выдувает с сахарным гулом» вспомню его «Угольную элегию» вечером, когда покину пейзаж с вертолетами у горизонта.
Потому что когда вертолеты (наши, конечно) ходят у дальних холмов, а твои спутники кивают на обочину «Ну зачем они поставили три машины вместе? Опасно», стихи все-таки внутри не звучат. Ждут другого часа.
Донбасские города издали очень красивы. Вписываются в пейзаж высотками шахтных и заводских зданий, и так возникают из-за поворота, что захватывает дух. Ощущение, что ты прямым взглядом видишь время — Стаханова, какой-то иной, забытый, но невероятно сильный человеческий проект. Тот самый, что и создал «людей Донбасса». Мы пожинаем плоды светлой стороны истории 30-х годов XX века с их энтузиазмом, космической вертикальной мобильностью, завидной демократичностью (рабочий прямо заходил в кабинет к директору). Это нам подарок от Бога и истории, но, конечно, светлой, не репрессивной ее стороны.
Правда, когда оказываешься внутри поразившего тебя издали красотой города, в нем заметны и запустение, и померкший вид тех торговых центров, куда трагически «прилетало». Пустота под указательными пальцами объясняющих тебе, где стояла разбитая ракетами гостиница. Ну и заметный «депрессняк» в экономических сюжетах здесь еще с 90-х. Донбасс жил и живет трудно. Стояние за себя с 2014-го прибавляет ему очки в собственных и наших глазах, но не прибавляет легкости жизни. Хотя днем здесь все снует, гудит, спешит.
Ущербный асфальт луганских и стахановских улиц заставляет моих собеседников вспоминать Собянина, уже начавшего делать трассу «Луганск — Донецк». Шутят: а СВО, случайно, не заказана московскими строительными компаниями?
К вечеру человек с позывным «Князь» поможет мне получить аккредитацию. Он тоже из одаренных отцом Петром. На фестивале «Будущее России — это мы!», который священник устраивает в своем селе, ему выкатили в подарок новый «УАЗ». Теперь на нем, обшитом маскировочной жестяной листвой, приварили третью ступень и на ней можно вывозить бойцов из боя.
Отец Ростислав вернулся с полигона. Ему дали разобрать и собрать автомат. И он крестил двух будущих бойцов — Александра и Димитрия.
— О чем вы им говорили?
— О том, что жизнь человеческая существует в двух формах — личинки и бабочки. И надо твердо верить, что за этой жизнью не пустота, а крылья, ангельское счастье другой жизни, — говорит о. Ростислав.
Но потом добавляет:
— Я, правда, не знаю, чтобы я сказал, будучи раненым и переживая боль… Потому что жизнь — это же, это же… Да, драгоценность.
Текст: Елена Яковлева / «РГ»
Фото в анонсе: Владимир Аносов/ «РГ»